Линойя
читать дальше"Мы уже победили, просто это еще не так заметно..."
Что скажу я теперь отсюда, из холодного обиталища? Как расскажу, кому поведаю свою жизнь?
"Кому скажу я теперь - вот он, мой давний знакомец? Сосна в Такасаго стара,
Но могу ль перемолвиться с нею, как с другом старинным своим?"
Я родилась и выросла в Эдо. Дом родителей моих находился в квартале цветов; отец рисовал портреты куртизанок, и его сын, а мой брат, унаследовал это ремесло. Наша матушка, женщина благоразумная и начитанная, не только научила нас писать и привила нам хороший вкус, но и передала нам свою веру. Увы, все сердце мое, вся сущность его устремились к театру, онна-кабуки называемому, с того самого дня, когда мы с братом тайком от родителей пробрались на представление.
Мне повезло: госпожа Тацуко обратила на меня свое драгоценное внимание. Сначала я лишь прислуживала ей, затем она соизволила взять меня в ученицы. Так случилось, что лучшие роли в представлениях мне удавались неплохо, и некоторые люди в столице узнали обо мне. Один из них господин Кумодзава Нориюки, хоть и уехал странствовать, но долгие годы обменивался со мной письмами. Дорожные заметки, стихотворения и размышления о жизни скрашивали мой досуг, пусть свободных минут у меня не много. Но годы шли, и в волосах моих появились паутинно-тонкие серебряные нити. Мастерство мое с годами росло, а красота убывала. Однажды Асагао, юная ученица госпожи Тацуко, получила главную роль, на которую я рассчитывала. О, с каким торжеством взглянула она на меня!
Летние травы
Рукава мои осыпают
Серебром росы...
Оттого ли, что молодость всегда презирает тех, кто слаб; оттого ли, что некогда она мне завидовала, но Асагао преследовала меня беспощадно, а я... я защищалась как могла. Пропадали мои письма; кто-то обыскивал мои вещи; происходили и прочие неприятности. Но госпожа Тацуко была так рада распускающемуся цветку утреннего вьюнка, что не замечала росы на вечернем цветке. Савако и Наоко были погружены в свои мысли, об остальных же не стоит говорить.
Но все эти мысли и чувства стали ничтожны, когда случилось это несчастье - приказ о закрытии был прибит прямо на створку ворот нашего театра. Все случилось так нежданно, что мы не успели забрать многие нужные нам вещи - ведь многие из нас и жили в театре, во флигелях, расположенных во дворе! И даже летняя кухня, и та оказалась опечатана. К счастью для нас, растерявшихся слабых женщин, госпожа Тацуко сохранила здравый рассудок. Она пригласила нас в свой дом, разделила с нами очаг и кров. Впрочем, сказать правду, очага-то в доме и не было: в опасении пожара, ее служанки обыкновенно готовили все в той же, ныне опечатанной кухне... Некоторые люди пришли выразить нам свои соболезнования, впрочем, мы никого не принимали; но многие отшатнулись от нас, будто от больных. А ведь всего лишь день назад они хотели знать, когда случится следующее представление.
Госпожа Тацуко спросила нас: есть ли хотя бы у одной из нас сбережения или другие способы содержать себя, когда искусство наше оказалось под запретом, но увы... Тогда она отпустила нас, но велела собраться через час, чтобы мы могли узнать ее решение. Когда прочие вышли, ей было угодно побеседовать со мной: наставница просила меня перед лицом нависшей над нами беды забыть актерские закулисные свары. Я бы и рада, но только матушка так и не научила меня подставлять левую щеку.
Слуги наши, почувствовав грозу, разбежались, а госпоже явно нужен был чай - ведь он укрепляет дух и проясняет ум. Среди тех, кто пришел к нам пожалеть о нашей судьбе, был и наш сосед, господин Накамура Каваками, хозяин мужского театра кабуки. Господин Накамура был человеком необычайным: редко случается видеть актера и владельца театра с самурайской прической иначе как на сцене! Облик его был благороден, но манеры так мягки и скромны, что пристали девушке, а не свирепому воину. Случилось так, что ему, человеку еще молодому, достался театр, а вместе с театром и труппа. Однако актеры все - один за другим - погибли. Несчастные случаи, болезни, нападения разбойников... И вот у господина Накамура есть театр, но нет актеров, а мы - актрисы без театра. Разве не забавно?
В остальном господин Накамура всегда был добрым и предупредительным соседом, так что я осмелилась побеспокоить его. Он любезно разрешил нам пользоваться его очагом, сколько нам нужно, и даже предложил нам всем пожить в его доме, хоть это и выходит за рамки приличий. Я поблагодарила и отказалась, хотя и не наотрез. Дом этот, казалось, населен призраками (да что ж я опечатываюсь все время, "р" вместо "л" пишу?!). Пауки сплели по углам ловчие сети, ветер печально звенел ветряными колокольчиками. Я не раз удивлялась - отчего господин Накамура не продаст это имение и не поступит в труппу, ведь очаг его холоден, а кроме того, он так хочет играть представления... но он отвечал только, что этот театр - его мечта, и он ни за что не расстанется с ним, что его преследует людская злоба, а досины не смогут его защитить. Он показался мне человеком отчаянным, которого от последнего шага удерживает лишь тонкая нить. Еще движение, и
"рассыпались драгоценности-жемчуга"...
Я приготовила чай и написала письмо. Я надеялась, что господин Кумодзава, недавно вернувшийся из Киото и уже приславший мне письмо с просьбой о встрече, не откажет мне в помощи - хотя я и не решила еще, о чем буду просить. Господин Кумодзава был, кажется, ронином, но я не знала доподлинно его обстоятельств. Я была уверена, что он не отвернется от меня.
Но увы! Когда я его увидела, он, казалось, меня не узнал. А мое суетное сердце встрепенулось и забилось. Видно, не случайно были связаны мы алой нитью, подумалось мне. С тех пор, как он увидел, я не раз любовалась луной вместе с теми, кто был мне дорог, и все же...
Тяжелее всех перенесла удар Савако: она, казалось, обезумела, глаза ее подернулись дымной пеленой, она то плакала, то пыталась поджечь что-нибудь... Мы, как могли, успокаивали ее. Что до меня, то я приняла решение выжить любым способом, не противоречащим моим понятиям о чести. Но оставалось еще решение госпожи Тацуко.
Когда все мы собрались, она сообщила нам, что только накануне купила новую великолепную пьесу господина Симада Тораяма, и мы - вернее, те, кто будут согласны - все же поставим ее, отрепетируем, а затем так или иначе представим ее публике. Может быть, к тому времени запрет будет снят (на это я, признаюсь, более всего надеялась), или мы сможем обойти закон - например, выступить не на сцене, или перед малым числом зрителей, или - на крайний случай - попросим о помощи достойных соседей из гостиницы. Ни для кого не секрет, что ронины порой служат за деньги, а о господине Хэйитиро ходят разные слухи... А деньги...
И в этот момент к нам пожаловала долгожданная гостья, госпожа Араи Мунэко. Она гостила в нашем квартале по делу: подыскивала подходящую наложницу или мальчика-массажиста для своего мужа, однако не скрывала интереса к театру, очень надеялась увидеть представление. Вскоре нам всем было разрешено удалиться.
Я отправила еще одно письмо, всего две строки, господину Кумодзава. Отнести письмо в гостиницу взялась Асагао, а я занялась приготовлением ужина. Вскоре в дом господина Накамура зашел и господин Симада Тораяма, мрачный, точно тигр. Господина Симада все у нас знают: он не богат, и порой пишет пьесы, поскольку давно "заблудился в абрикосовых селеньях", а "ветер и луна" служат ему источником вдохновения. Облик его примечателен: суровое лицо, глаза большие - так что иногда его взгляда немудрено испугаться, брови, точно грозовые тучи. Часто бывает, что одежда его или прическа не вполне в порядке. Но несмотря на это обстоятельство, кажется, что это великий воин, волей судеб попавший в такое положение.
Мы беседовали о призраках, когда услышали чьи-то шаги под застрехой. Это был господин Асакура, досин из управы. "Я сбился с дороги, когда возвращался из храма Мудрости Будды", - сказал он, - "позвольте отдохнуть в Вашем доме". "Разумеется", - ответствовал господин Накамура, и беседа потекла своей чередой. Господин Асакура рассказывал нам истории из Сацума, его родного края. Речь его была выразительна и гибка, точно рука актера-кукольника. Право, было очень весело! Господин Асакура щурит глаза, когда смеется, но смех его разбавлен печалью. Через плечо он надел буддийские четки, но меч у него всегда под рукой.
И тут в пришла госпожа Тацуко. Я поняла, что она хотела бы поговорить с господином Накамура, и даже знала, о чем: ее домик был слишком мал для репетиций. Но еще ранее наставница запретила мне не только принимать в ее доме, но даже встречаться неподалеку от него с теми из господ досинов, кто был перед воротами в момент оглашения указов, потому что они видели ее смятение. Этот запрет доставлял мне неудобства: первое, я хотела повидаться со своей подругой, госпожой Ёрико, сестрой господина Хори Дзисабуро из управы. И второе, я надеялась увидеться с самим господином ёрики; я не раз видела его на наших представлениях, и надеялась, что он сможет мне объяснить, чем вызван указ, и что такое "публично". Господин ёрики очень занятой человек, но я надеялась, что он не откажет мне в такой скромной просьбе.
Но что мне оставалось делать? Господин Асакура любезно согласился сопроводить меня на берег, и мы долго любовались почти полной луной, рассказывали разные истории...Но - ах! - как любит повторять тот же господин Асакура, причина страдания есть желание.
Так завершился этот длинный день.
А утро началось с происшествия - сначала по улицам пробежал Голый (но это вовсе не удивительно, хотя все каждый раз вздрагивают при звуках этого голоса!), а затем оказалось, что кто-то сорвал приказ с ворот и нарушил печать! Но что нам до того - у нас начались репетиции. Никогда пьесу не ставили в столь краткий срок! Да и реквизит почти весь остался в нашем театре. Кстати сказать, вскоре печать и указ восстановили на прежнем месте. Мы же не без злорадства смотрели, как суетятся досины.
Видно, в последний раз в жизни досталась мне главная роль: Тайра-но Ацумори, юноша и воин, равный тысяче. Савако предназначена была партия О-Цуру, девушки из рода Минамото. Асагао дали роль кормилицы О-Цуру (она надула губки, но выглядела довольной, ей опять принесли письмо, а мне писем не было). Прочие же должны были помогать нам музыкой и танцем. Даже сама госпожа Тацуко взяла в руки барабан.
Репетиции, вновь репетиции... Когда же нас отпусили передохнуть, я смогла повидаться с госпожой Ёрико. Она выглядела обеспокоенной, и мне жаль, что я доставила ей неприятности... Ее тонкие, точно нарисованные кисточкой из верблюжьей шерсти на китайском фарфоре, черты лица исказила тревога, изящные брови хмурились. "Прошу Вас, говорила она, оставьте тревожные мысли о путях, где может подстерегать смерть. Я посетила чайный домик госпожи О-Юки, ей нужна ученица. Разумеется, этот разговор ни к чему Вас не обязывает. Я надеялась, что тоже смогу стать актрисой, как Вы, когда брат мой женится, но теперь...". Что могла сказать я, не рискуя выдать тайну? Только одно:"Я благодарна Вам за Вашу заботу обо мне, ничтожной. Я непременно поблагодарю также и госпожу О-Юки. У меня есть просьба к вам, исполнение которой сделает меня Вашей должницей в этом и следующих мирах. Некие цепи привязывают меня к этому непостоянному миру. Я напишу Вам письмо, в котором попрошу позаботиться об одном человеке; а Вы прочтете его только после моей смерти". Госпожа Ёрико согласилась и с этим условием, и с этим мы расстались. Невыносимо горько было думать, что мы расстаемся навеки, и не менее больно от того, что все мечты ее о театре, которого больше не может быть... ах, лучше бы ей выйти замуж...
В этот день нам приносили столько писем, что госпожа запретила их принимать. Увы, все они предназначались не мне, или же те, что для меня, мы как раз и не приняли?
Мы заметили также, что формулировка указа изменилась: теперь ее можно было понять так, что запрещаются только "именуемые онна-кабуки" зрелища. А что, если мы найдем новый стиль? Или будем выступать подпольно? Но играть пьески в игорном доме, подобно девушкам, что там прислуживают, мы не захотели. Тот же страх, что все откроется в любую минуту, приумноженный унижением, раздавит любую женщину, не только актрису.
И вот тут случилось то, о чем мне тяжко рассказывать. Я знала, кто срывает указы: госпожа украдкой показала мне, что скрывают ее рукава. Хотя гордиться нелепо, но, похоже, она доверяла мне больше, чем Асагао. Теперь наша наставница всюду носила с собой короткий меч, спрятанный в поясе, чтобы успеть покончить с собой. Ее темные глаза сверкали вызовом всему свету. "Я хочу жить, я тоже очень хочу жить, - говорила она мне, - и я приложу все силы, чтобы мы выжили и сыграли эту пьесу". И мы репетировали, как одержимые.
И вот, когда солнце стояло в зените, она послала меня посмотреть, не скрывается ли досин в ложбинке на холме за театром. Там его не было, да и вокруг тоже. И вот - мы были в доме и увидали через наполовину поднятые сёдзи, как госпожа Тацуко подпрыгивает (кто бы мог предположить!), и срывает указ! И в то же мгновение точно из-под земли появляется досин и арестовывает ее, и сопротивление бесполезно!
В первый момент мы оцепенели от горя. А затем продолжили репетировать.
Странно сказать, но теперь нас вели Савако, и те же огоньки, что дрожали раньше в глазах Тацуко-сан, освещали нашу дорогу. Нам не хватало рассказчика, и мы попросили прекрасную Итико из дома госпожи Кэйко помочь нам.
Госпожа Итико слепа: темными полукружиями лежат на щеках длинные ресницы, никогда не поднимутся. И несмотря на это, она прекрасно танцует, играет на флейте, и мы поручили ей танец, игру на барабане и те строки, что нужны для объяснения хода пьесы. Она прекрасно справлялась. "Но мы должны сказать, что выйти с нами на подмостки, возможно, одначает смертный приговор". "Что же", - отвечала она величаво, - "Я скажу вам: родители мои были кириштане; их сожгли в собственном доме, я одна выжила, но потеряла зрение. Это может показаться странным, но мне ... мне кажется правильным воспротивиться этому приказу!" - "Но казнь может быть позорной!" - "Что они могут сделать - мне?" - "В лучшем случае - отрубить голову. А так... например, распять на кресте" - "Не смешно" - и выражение презрения и ярости так шло ее нежному лицу!
"Да, сказала я. Не смешно. Я тоже кириштанка". При этих словах рука моя поднялась было осенить меня священным знаком - но тут же и опустилась. А правда ли это? Верую ли я? А верует ли Он в меня? Помог ли он мне в отчаянии? я забыла слова молитв, но...
Госпожа Итико ушла, чтобы поразмыслить и дать ответ. Вскоре она пришла к нам и предложила невероятную вещь: не только она, но и все прочие обитательницы дома госпожи Кэйко, и сама хозяйка хотят оказать нам помощь. Они пригласят к себе на вечер досинов и господина ёрики, и конечно, они не откажутся прийти. А там... мы успеем сыграть спектакль и скрыться, госпожа Араи поможет нам деньгами.
Великолепный план! Правда, нам надо что-то решить с рассказчиком... Но наши размышления были прерваны: неожиданно в дверь вбежала госпожа Тацуко. Она была взволнована, за ней гнались. Мы спрятали ее под грудой тряпья, не задумываясь, каким образом ей удалось бежать. Госпожа Итико с ее чутким слухом, конечно, тут же поняла, что за "крыса" копошится в углу, и остроумно упрекнула нас в непочтительности.
А затем меня позвали от дверей. Это пришла госпожа О-Юки, хозяйка чайного домика. При взгляде на нее в голову приходит только одно слово - "мудрость". Бубенчики на рукаве ее черного одеяния постоянно звенят, но это не мешает ей идти по пути Чая и следовать Дао. "Госпожа Ёрико хочет Вас видеть. Ей очень плохо, я прошу Вас прийти, но также помните, что ее нельзя утомлять разговорами".
Страшно сказать: бедная Ёрико лежала раненая, ее щеки горели от лихорадочного румянца. "Это она сделала... Та-цуко... Это она... И она отрубила ему обе руки, обе!". Кто-то тяжко хрипел и задыхался в углу, пахло кровью и прижиганиями, целебными настоями и сталью.
"Я хочу, чтоб ты знала...это она сделала... она опасна... я хочу спасти тебя". Слезы застилали мой взор и мешали говорить. Я пробормотала, что надеюсь на ее скорое выздоровление, погладила по руке и вышла из дома. я почти ничего не видела и шла ощупью. Постепенно сказанное дошло до меня, и слезы потекли неудержимо, точно известие это сломало плотину в моем сердце.
Да, я понимаю, моя наставница совершала побег, она оборонялась, и отсекла господину ёрики руку, а затем ранила в горло. Но затем отсекать вторую руку, точно злодею? Я понимаю, он лишил нас нашего искусства, а она сделала так, что ему больше не взять в руки меч... Но эта жестокость! И она нам ничего не сказала! Я поняла, что не могу более оставаться ее ученицей.
Я плакала, пока самураи обыскивали дом. Они ничего не нашли. Дамы из домика госпожи Кэйко отказали нам в помощи. Мы продолжали репетировать. Все отказались помогать нам. Осталась последняя надежда: господин Кумодзава стал временным начальником управы. И вот, когда я раздумывала, как же лучше будет обратиться к нему - ведь при встрече он либо "не узнавал" меня, либо делал веером движение "мы не знакомы, осторожно!", и вот он сам отыскал меня и сказал, что разрешает спектакль, однако затем мы должны быть навсегда изгнаны из Эдо! Дрожащим от волнения голосом высказала я еще одну просьбу: позаботиться о моем маленьком воспитаннике Дзиро, что живет на третьем проспекте в семье художников; господин Кумодзава не знаком с этим юным росточком, потому что он появился на свет уже после отъезда господина Кумодзава. Мальчин очень умен и талантлив. Господин Кумодзава милостиво согласился.
Больше того, он повторил свои слова перед всеми нами: мной, Савако, Наоко, Асагао, а также и господами Накамура и Симада, поскольку и они участвовали в постановке.
Откровенно говоря, я не собиралась покидать Эдо, особенно после того, как поговорила с госпожой О-Юки, а затем - со своей наставницей. Я не могла высказать ей в лицо, почему я предпочитаю ныне путь чая, а не цветочную дорожку... но полагаю, что она все поняла и отпустила меня с миром. Черные одежды из конопли сменят шелка и парчу, бритая голова не приманит взгляд тех, кто ищут пряди длинных черных волос и искусную прическу с жемчужными шпилькми. Кто узнает меня без грима?
Настал час представления. Зрительный зал был полон. Госпожа Тацуко сказала, что отправится вперед, к заставе, потому что для нее помилования не было объявлено.
Что толку описывать происходящее на сцене? Это было так, как это было.
Но только мы все встали на поклон - загорелся театр. Публика, а затем и мы выскочили наружу, чтобы начать тушить пожар. С большим трудом на руках вытащили мы Савако - она словно была зачарована пламенем и не двинулась с места.
А снаружи здание было оцеплено досинами, и господин Кумодзава - господин Кумодзава, как рвалось на части, точно парус в бурных водах, мое сердце, ты слышал ли? - читает уже нам приговор, и господину Накамура отсекают голову, а я? Что я кричала, без памяти вонзая себе в сердце острую шпильку? отчего - себе, не ему? неведомо мне. Гаснущее сознание запечатлело еще письмо Асагао у ног господина Кумодзава - и затем меч господина Хори отсек мне голову.
Стало тихо, далеко и холодно, и только жаль, что не успела сказать последние строки:
Театр - весь мой мир
Актеры - тоже люди
Продлись, о танец!
... и кто позаботится теперь о малыше?
* * *
В квартале цветов есть участок, который никто не покупает, никто не продает, никто не застраивает. Это обгоревшие руины театра. Каждое полнолуние призрачные актеры играют там пьесу - все ту же, все ту же... Они хотят, чтобы их последний танец стал совершенным.
Что скажу я теперь отсюда, из холодного обиталища? Как расскажу, кому поведаю свою жизнь?
"Кому скажу я теперь - вот он, мой давний знакомец? Сосна в Такасаго стара,
Но могу ль перемолвиться с нею, как с другом старинным своим?"
Я родилась и выросла в Эдо. Дом родителей моих находился в квартале цветов; отец рисовал портреты куртизанок, и его сын, а мой брат, унаследовал это ремесло. Наша матушка, женщина благоразумная и начитанная, не только научила нас писать и привила нам хороший вкус, но и передала нам свою веру. Увы, все сердце мое, вся сущность его устремились к театру, онна-кабуки называемому, с того самого дня, когда мы с братом тайком от родителей пробрались на представление.
Мне повезло: госпожа Тацуко обратила на меня свое драгоценное внимание. Сначала я лишь прислуживала ей, затем она соизволила взять меня в ученицы. Так случилось, что лучшие роли в представлениях мне удавались неплохо, и некоторые люди в столице узнали обо мне. Один из них господин Кумодзава Нориюки, хоть и уехал странствовать, но долгие годы обменивался со мной письмами. Дорожные заметки, стихотворения и размышления о жизни скрашивали мой досуг, пусть свободных минут у меня не много. Но годы шли, и в волосах моих появились паутинно-тонкие серебряные нити. Мастерство мое с годами росло, а красота убывала. Однажды Асагао, юная ученица госпожи Тацуко, получила главную роль, на которую я рассчитывала. О, с каким торжеством взглянула она на меня!
Летние травы
Рукава мои осыпают
Серебром росы...
Оттого ли, что молодость всегда презирает тех, кто слаб; оттого ли, что некогда она мне завидовала, но Асагао преследовала меня беспощадно, а я... я защищалась как могла. Пропадали мои письма; кто-то обыскивал мои вещи; происходили и прочие неприятности. Но госпожа Тацуко была так рада распускающемуся цветку утреннего вьюнка, что не замечала росы на вечернем цветке. Савако и Наоко были погружены в свои мысли, об остальных же не стоит говорить.
Но все эти мысли и чувства стали ничтожны, когда случилось это несчастье - приказ о закрытии был прибит прямо на створку ворот нашего театра. Все случилось так нежданно, что мы не успели забрать многие нужные нам вещи - ведь многие из нас и жили в театре, во флигелях, расположенных во дворе! И даже летняя кухня, и та оказалась опечатана. К счастью для нас, растерявшихся слабых женщин, госпожа Тацуко сохранила здравый рассудок. Она пригласила нас в свой дом, разделила с нами очаг и кров. Впрочем, сказать правду, очага-то в доме и не было: в опасении пожара, ее служанки обыкновенно готовили все в той же, ныне опечатанной кухне... Некоторые люди пришли выразить нам свои соболезнования, впрочем, мы никого не принимали; но многие отшатнулись от нас, будто от больных. А ведь всего лишь день назад они хотели знать, когда случится следующее представление.
Госпожа Тацуко спросила нас: есть ли хотя бы у одной из нас сбережения или другие способы содержать себя, когда искусство наше оказалось под запретом, но увы... Тогда она отпустила нас, но велела собраться через час, чтобы мы могли узнать ее решение. Когда прочие вышли, ей было угодно побеседовать со мной: наставница просила меня перед лицом нависшей над нами беды забыть актерские закулисные свары. Я бы и рада, но только матушка так и не научила меня подставлять левую щеку.
Слуги наши, почувствовав грозу, разбежались, а госпоже явно нужен был чай - ведь он укрепляет дух и проясняет ум. Среди тех, кто пришел к нам пожалеть о нашей судьбе, был и наш сосед, господин Накамура Каваками, хозяин мужского театра кабуки. Господин Накамура был человеком необычайным: редко случается видеть актера и владельца театра с самурайской прической иначе как на сцене! Облик его был благороден, но манеры так мягки и скромны, что пристали девушке, а не свирепому воину. Случилось так, что ему, человеку еще молодому, достался театр, а вместе с театром и труппа. Однако актеры все - один за другим - погибли. Несчастные случаи, болезни, нападения разбойников... И вот у господина Накамура есть театр, но нет актеров, а мы - актрисы без театра. Разве не забавно?
В остальном господин Накамура всегда был добрым и предупредительным соседом, так что я осмелилась побеспокоить его. Он любезно разрешил нам пользоваться его очагом, сколько нам нужно, и даже предложил нам всем пожить в его доме, хоть это и выходит за рамки приличий. Я поблагодарила и отказалась, хотя и не наотрез. Дом этот, казалось, населен призраками (да что ж я опечатываюсь все время, "р" вместо "л" пишу?!). Пауки сплели по углам ловчие сети, ветер печально звенел ветряными колокольчиками. Я не раз удивлялась - отчего господин Накамура не продаст это имение и не поступит в труппу, ведь очаг его холоден, а кроме того, он так хочет играть представления... но он отвечал только, что этот театр - его мечта, и он ни за что не расстанется с ним, что его преследует людская злоба, а досины не смогут его защитить. Он показался мне человеком отчаянным, которого от последнего шага удерживает лишь тонкая нить. Еще движение, и
"рассыпались драгоценности-жемчуга"...
Я приготовила чай и написала письмо. Я надеялась, что господин Кумодзава, недавно вернувшийся из Киото и уже приславший мне письмо с просьбой о встрече, не откажет мне в помощи - хотя я и не решила еще, о чем буду просить. Господин Кумодзава был, кажется, ронином, но я не знала доподлинно его обстоятельств. Я была уверена, что он не отвернется от меня.
Но увы! Когда я его увидела, он, казалось, меня не узнал. А мое суетное сердце встрепенулось и забилось. Видно, не случайно были связаны мы алой нитью, подумалось мне. С тех пор, как он увидел, я не раз любовалась луной вместе с теми, кто был мне дорог, и все же...
Тяжелее всех перенесла удар Савако: она, казалось, обезумела, глаза ее подернулись дымной пеленой, она то плакала, то пыталась поджечь что-нибудь... Мы, как могли, успокаивали ее. Что до меня, то я приняла решение выжить любым способом, не противоречащим моим понятиям о чести. Но оставалось еще решение госпожи Тацуко.
Когда все мы собрались, она сообщила нам, что только накануне купила новую великолепную пьесу господина Симада Тораяма, и мы - вернее, те, кто будут согласны - все же поставим ее, отрепетируем, а затем так или иначе представим ее публике. Может быть, к тому времени запрет будет снят (на это я, признаюсь, более всего надеялась), или мы сможем обойти закон - например, выступить не на сцене, или перед малым числом зрителей, или - на крайний случай - попросим о помощи достойных соседей из гостиницы. Ни для кого не секрет, что ронины порой служат за деньги, а о господине Хэйитиро ходят разные слухи... А деньги...
И в этот момент к нам пожаловала долгожданная гостья, госпожа Араи Мунэко. Она гостила в нашем квартале по делу: подыскивала подходящую наложницу или мальчика-массажиста для своего мужа, однако не скрывала интереса к театру, очень надеялась увидеть представление. Вскоре нам всем было разрешено удалиться.
Я отправила еще одно письмо, всего две строки, господину Кумодзава. Отнести письмо в гостиницу взялась Асагао, а я занялась приготовлением ужина. Вскоре в дом господина Накамура зашел и господин Симада Тораяма, мрачный, точно тигр. Господина Симада все у нас знают: он не богат, и порой пишет пьесы, поскольку давно "заблудился в абрикосовых селеньях", а "ветер и луна" служат ему источником вдохновения. Облик его примечателен: суровое лицо, глаза большие - так что иногда его взгляда немудрено испугаться, брови, точно грозовые тучи. Часто бывает, что одежда его или прическа не вполне в порядке. Но несмотря на это обстоятельство, кажется, что это великий воин, волей судеб попавший в такое положение.
Мы беседовали о призраках, когда услышали чьи-то шаги под застрехой. Это был господин Асакура, досин из управы. "Я сбился с дороги, когда возвращался из храма Мудрости Будды", - сказал он, - "позвольте отдохнуть в Вашем доме". "Разумеется", - ответствовал господин Накамура, и беседа потекла своей чередой. Господин Асакура рассказывал нам истории из Сацума, его родного края. Речь его была выразительна и гибка, точно рука актера-кукольника. Право, было очень весело! Господин Асакура щурит глаза, когда смеется, но смех его разбавлен печалью. Через плечо он надел буддийские четки, но меч у него всегда под рукой.
И тут в пришла госпожа Тацуко. Я поняла, что она хотела бы поговорить с господином Накамура, и даже знала, о чем: ее домик был слишком мал для репетиций. Но еще ранее наставница запретила мне не только принимать в ее доме, но даже встречаться неподалеку от него с теми из господ досинов, кто был перед воротами в момент оглашения указов, потому что они видели ее смятение. Этот запрет доставлял мне неудобства: первое, я хотела повидаться со своей подругой, госпожой Ёрико, сестрой господина Хори Дзисабуро из управы. И второе, я надеялась увидеться с самим господином ёрики; я не раз видела его на наших представлениях, и надеялась, что он сможет мне объяснить, чем вызван указ, и что такое "публично". Господин ёрики очень занятой человек, но я надеялась, что он не откажет мне в такой скромной просьбе.
Но что мне оставалось делать? Господин Асакура любезно согласился сопроводить меня на берег, и мы долго любовались почти полной луной, рассказывали разные истории...Но - ах! - как любит повторять тот же господин Асакура, причина страдания есть желание.
Так завершился этот длинный день.
А утро началось с происшествия - сначала по улицам пробежал Голый (но это вовсе не удивительно, хотя все каждый раз вздрагивают при звуках этого голоса!), а затем оказалось, что кто-то сорвал приказ с ворот и нарушил печать! Но что нам до того - у нас начались репетиции. Никогда пьесу не ставили в столь краткий срок! Да и реквизит почти весь остался в нашем театре. Кстати сказать, вскоре печать и указ восстановили на прежнем месте. Мы же не без злорадства смотрели, как суетятся досины.
Видно, в последний раз в жизни досталась мне главная роль: Тайра-но Ацумори, юноша и воин, равный тысяче. Савако предназначена была партия О-Цуру, девушки из рода Минамото. Асагао дали роль кормилицы О-Цуру (она надула губки, но выглядела довольной, ей опять принесли письмо, а мне писем не было). Прочие же должны были помогать нам музыкой и танцем. Даже сама госпожа Тацуко взяла в руки барабан.
Репетиции, вновь репетиции... Когда же нас отпусили передохнуть, я смогла повидаться с госпожой Ёрико. Она выглядела обеспокоенной, и мне жаль, что я доставила ей неприятности... Ее тонкие, точно нарисованные кисточкой из верблюжьей шерсти на китайском фарфоре, черты лица исказила тревога, изящные брови хмурились. "Прошу Вас, говорила она, оставьте тревожные мысли о путях, где может подстерегать смерть. Я посетила чайный домик госпожи О-Юки, ей нужна ученица. Разумеется, этот разговор ни к чему Вас не обязывает. Я надеялась, что тоже смогу стать актрисой, как Вы, когда брат мой женится, но теперь...". Что могла сказать я, не рискуя выдать тайну? Только одно:"Я благодарна Вам за Вашу заботу обо мне, ничтожной. Я непременно поблагодарю также и госпожу О-Юки. У меня есть просьба к вам, исполнение которой сделает меня Вашей должницей в этом и следующих мирах. Некие цепи привязывают меня к этому непостоянному миру. Я напишу Вам письмо, в котором попрошу позаботиться об одном человеке; а Вы прочтете его только после моей смерти". Госпожа Ёрико согласилась и с этим условием, и с этим мы расстались. Невыносимо горько было думать, что мы расстаемся навеки, и не менее больно от того, что все мечты ее о театре, которого больше не может быть... ах, лучше бы ей выйти замуж...
В этот день нам приносили столько писем, что госпожа запретила их принимать. Увы, все они предназначались не мне, или же те, что для меня, мы как раз и не приняли?
Мы заметили также, что формулировка указа изменилась: теперь ее можно было понять так, что запрещаются только "именуемые онна-кабуки" зрелища. А что, если мы найдем новый стиль? Или будем выступать подпольно? Но играть пьески в игорном доме, подобно девушкам, что там прислуживают, мы не захотели. Тот же страх, что все откроется в любую минуту, приумноженный унижением, раздавит любую женщину, не только актрису.
И вот тут случилось то, о чем мне тяжко рассказывать. Я знала, кто срывает указы: госпожа украдкой показала мне, что скрывают ее рукава. Хотя гордиться нелепо, но, похоже, она доверяла мне больше, чем Асагао. Теперь наша наставница всюду носила с собой короткий меч, спрятанный в поясе, чтобы успеть покончить с собой. Ее темные глаза сверкали вызовом всему свету. "Я хочу жить, я тоже очень хочу жить, - говорила она мне, - и я приложу все силы, чтобы мы выжили и сыграли эту пьесу". И мы репетировали, как одержимые.
И вот, когда солнце стояло в зените, она послала меня посмотреть, не скрывается ли досин в ложбинке на холме за театром. Там его не было, да и вокруг тоже. И вот - мы были в доме и увидали через наполовину поднятые сёдзи, как госпожа Тацуко подпрыгивает (кто бы мог предположить!), и срывает указ! И в то же мгновение точно из-под земли появляется досин и арестовывает ее, и сопротивление бесполезно!
В первый момент мы оцепенели от горя. А затем продолжили репетировать.
Странно сказать, но теперь нас вели Савако, и те же огоньки, что дрожали раньше в глазах Тацуко-сан, освещали нашу дорогу. Нам не хватало рассказчика, и мы попросили прекрасную Итико из дома госпожи Кэйко помочь нам.
Госпожа Итико слепа: темными полукружиями лежат на щеках длинные ресницы, никогда не поднимутся. И несмотря на это, она прекрасно танцует, играет на флейте, и мы поручили ей танец, игру на барабане и те строки, что нужны для объяснения хода пьесы. Она прекрасно справлялась. "Но мы должны сказать, что выйти с нами на подмостки, возможно, одначает смертный приговор". "Что же", - отвечала она величаво, - "Я скажу вам: родители мои были кириштане; их сожгли в собственном доме, я одна выжила, но потеряла зрение. Это может показаться странным, но мне ... мне кажется правильным воспротивиться этому приказу!" - "Но казнь может быть позорной!" - "Что они могут сделать - мне?" - "В лучшем случае - отрубить голову. А так... например, распять на кресте" - "Не смешно" - и выражение презрения и ярости так шло ее нежному лицу!
"Да, сказала я. Не смешно. Я тоже кириштанка". При этих словах рука моя поднялась было осенить меня священным знаком - но тут же и опустилась. А правда ли это? Верую ли я? А верует ли Он в меня? Помог ли он мне в отчаянии? я забыла слова молитв, но...
Госпожа Итико ушла, чтобы поразмыслить и дать ответ. Вскоре она пришла к нам и предложила невероятную вещь: не только она, но и все прочие обитательницы дома госпожи Кэйко, и сама хозяйка хотят оказать нам помощь. Они пригласят к себе на вечер досинов и господина ёрики, и конечно, они не откажутся прийти. А там... мы успеем сыграть спектакль и скрыться, госпожа Араи поможет нам деньгами.
Великолепный план! Правда, нам надо что-то решить с рассказчиком... Но наши размышления были прерваны: неожиданно в дверь вбежала госпожа Тацуко. Она была взволнована, за ней гнались. Мы спрятали ее под грудой тряпья, не задумываясь, каким образом ей удалось бежать. Госпожа Итико с ее чутким слухом, конечно, тут же поняла, что за "крыса" копошится в углу, и остроумно упрекнула нас в непочтительности.
А затем меня позвали от дверей. Это пришла госпожа О-Юки, хозяйка чайного домика. При взгляде на нее в голову приходит только одно слово - "мудрость". Бубенчики на рукаве ее черного одеяния постоянно звенят, но это не мешает ей идти по пути Чая и следовать Дао. "Госпожа Ёрико хочет Вас видеть. Ей очень плохо, я прошу Вас прийти, но также помните, что ее нельзя утомлять разговорами".
Страшно сказать: бедная Ёрико лежала раненая, ее щеки горели от лихорадочного румянца. "Это она сделала... Та-цуко... Это она... И она отрубила ему обе руки, обе!". Кто-то тяжко хрипел и задыхался в углу, пахло кровью и прижиганиями, целебными настоями и сталью.
"Я хочу, чтоб ты знала...это она сделала... она опасна... я хочу спасти тебя". Слезы застилали мой взор и мешали говорить. Я пробормотала, что надеюсь на ее скорое выздоровление, погладила по руке и вышла из дома. я почти ничего не видела и шла ощупью. Постепенно сказанное дошло до меня, и слезы потекли неудержимо, точно известие это сломало плотину в моем сердце.
Да, я понимаю, моя наставница совершала побег, она оборонялась, и отсекла господину ёрики руку, а затем ранила в горло. Но затем отсекать вторую руку, точно злодею? Я понимаю, он лишил нас нашего искусства, а она сделала так, что ему больше не взять в руки меч... Но эта жестокость! И она нам ничего не сказала! Я поняла, что не могу более оставаться ее ученицей.
Я плакала, пока самураи обыскивали дом. Они ничего не нашли. Дамы из домика госпожи Кэйко отказали нам в помощи. Мы продолжали репетировать. Все отказались помогать нам. Осталась последняя надежда: господин Кумодзава стал временным начальником управы. И вот, когда я раздумывала, как же лучше будет обратиться к нему - ведь при встрече он либо "не узнавал" меня, либо делал веером движение "мы не знакомы, осторожно!", и вот он сам отыскал меня и сказал, что разрешает спектакль, однако затем мы должны быть навсегда изгнаны из Эдо! Дрожащим от волнения голосом высказала я еще одну просьбу: позаботиться о моем маленьком воспитаннике Дзиро, что живет на третьем проспекте в семье художников; господин Кумодзава не знаком с этим юным росточком, потому что он появился на свет уже после отъезда господина Кумодзава. Мальчин очень умен и талантлив. Господин Кумодзава милостиво согласился.
Больше того, он повторил свои слова перед всеми нами: мной, Савако, Наоко, Асагао, а также и господами Накамура и Симада, поскольку и они участвовали в постановке.
Откровенно говоря, я не собиралась покидать Эдо, особенно после того, как поговорила с госпожой О-Юки, а затем - со своей наставницей. Я не могла высказать ей в лицо, почему я предпочитаю ныне путь чая, а не цветочную дорожку... но полагаю, что она все поняла и отпустила меня с миром. Черные одежды из конопли сменят шелка и парчу, бритая голова не приманит взгляд тех, кто ищут пряди длинных черных волос и искусную прическу с жемчужными шпилькми. Кто узнает меня без грима?
Настал час представления. Зрительный зал был полон. Госпожа Тацуко сказала, что отправится вперед, к заставе, потому что для нее помилования не было объявлено.
Что толку описывать происходящее на сцене? Это было так, как это было.
Но только мы все встали на поклон - загорелся театр. Публика, а затем и мы выскочили наружу, чтобы начать тушить пожар. С большим трудом на руках вытащили мы Савако - она словно была зачарована пламенем и не двинулась с места.
А снаружи здание было оцеплено досинами, и господин Кумодзава - господин Кумодзава, как рвалось на части, точно парус в бурных водах, мое сердце, ты слышал ли? - читает уже нам приговор, и господину Накамура отсекают голову, а я? Что я кричала, без памяти вонзая себе в сердце острую шпильку? отчего - себе, не ему? неведомо мне. Гаснущее сознание запечатлело еще письмо Асагао у ног господина Кумодзава - и затем меч господина Хори отсек мне голову.
Стало тихо, далеко и холодно, и только жаль, что не успела сказать последние строки:
Театр - весь мой мир
Актеры - тоже люди
Продлись, о танец!
... и кто позаботится теперь о малыше?
* * *
В квартале цветов есть участок, который никто не покупает, никто не продает, никто не застраивает. Это обгоревшие руины театра. Каждое полнолуние призрачные актеры играют там пьесу - все ту же, все ту же... Они хотят, чтобы их последний танец стал совершенным.
@темы: вылезло
, не на операционном столе, когда мне ребенкиными пяточками по щеке провели (на этот раз я знала, что с ним-то точно будет все в порядке).